Сейчас же, предоставленный сам себе в этом чужом городе, не зависящий от людей, которые его окружали, и лишенный возможности руководить ими, он был растерян и не знал, как себя вести. Он мог поехать к Соне вместе с Реми и Вадимом, а мог не поехать – как хотите, Максим. А как он хотел? Он не знал. Вернее, он знал, как он хотел. Он вот так бы хотел: приехать, схватить ее в свои объятия, прижать ее к себе и дать ей плакать на его сильном и мужественном плече, вытирая и целуя мокрые щеки и губы и шепча слова – не утешения, нет, как можно утешить в смерти родного отца? – просто успокоения.

Он бы хотел, но так было невозможно. У нее был муж, и на его хилом плече ей было положено плакать, и у него было право целовать соленые нежные губы. И, спрашивается, в таком случае зачем ему было ехать? Смотреть, как Пьер осуществляет свои супружеские права?

Но не поехать… Не ехать тоже было нехорошо. Во-первых, он вместе со всеми втянут в эту орбиту, в эту историю, и уж надо было бы вместе со всеми присутствовать. Во-вторых, он все-таки родственник, хотя бы и отдаленный. В-третьих, оставаться одному целый день – не по себе. Уйти, болтаться по городу, сидеть в библиотеке – какие, к черту, занятия, когда такое происходит? И потом, приличия обязывают «выразить соболезнование»…

Он позвонил Вадиму: «Я с вами». Вадим обещал подъехать к дому без четверти двенадцать. Максим отправился одеваться.

Телефон снова зазвонил. Пока Максим выпутывался из брючины, заговорил автоответчик. Дядин голос неспешно объяснял, что абонент может быть спокоен, так как ему непременно перезвонят, и предлагал оставить свое имя на пленке после бип-сонор… «Какая нелепость, – думал Максим, – дяди нет, а его голос по-прежнему обещает перезвонить…» Никто, однако, не отозвался, и через динамик раздавались звучные гудки отбоя.

«Кто бы это мог быть? Проверяет, дома ли я? Я уйду, – думал Максим, – кто-то снова попытается забраться в квартиру? Что ж, пусть попробует – замок-то мы уже сменили!»

Без двадцати он уже спустился. Вадим должен был подобрать его на противоположной стороне улицы.

…Этот мотор Максим узнал сразу. Не узнал даже, а просто понял, что это тот самый мотор. Даже не успев повернуть голову, он уже точно знал, что это едет та самая машина.

Нет, не едет – несется.

На огромной скорости.

Прямо на него.

Дальше все отсчитывали доли мгновений. В первую долю он понял, что с середины полосы он не успеет развернуться и побежать обратно к тротуару. И в следующую долю мгновения он принял решение: бежать на встречную полосу, под колеса машин, которые хотя и опасны, но не имеют намерения убить его, тогда как машина, мчавшаяся на него слева, имела как раз то самое намерение. Он кинулся наперерез машинам встречной полосы. Визг тормозов, ругательства водителя, одна машина развернулась боком, из-за нее выскочила другая, и Максим, очертив в воздухе небольшую дугу, упал на землю.

Он посмотрел на склонившееся над ним лицо какого-то человека, и экран его зрения погас.

«Ни за что на свете», – сказала себе Соня. Несколько десятков нежных, нежнейших слов были готовы сорваться, упасть на бледное, красивое, хотя и с ободранной скулой, отрешенное лицо Максима, над которым она склонилась, и она повторяла себе: «Ни за что на свете».

Не потому, что он мог проснуться и ее услышать. Нет, она была просто не намерена их произносить вообще. Любовь, как и смерть, вещь преходящая, на них нельзя останавливаться, в них нельзя погружаться, потому что если начать в них вникать, то твоя жизнь будет разрушена. Да, смерть и любовь – две самые опасные вещи – нельзя переживать, их надо просто прожить, нет – пробежать, пролететь, не останавливаясь и не переводя дух: мимо. Что хорошего в переживаниях? Они закончатся, и с чем ты останешься? С разрушенной психикой? С болью в сердце?

«Не надо, не хочу, избавьте меня от этого, увольте!» Если есть любители, лелеющие свои страдания, копающиеся в них – то Соня не из их числа. Пусть он скорее выздоравливает, этот русский, и уезжает. В свою Москву. Делать свои фильмы. Она, может, даже сходит посмотреть. Вот и все. Хватит с нее смерти ее отца. Вот уже горе, с которым трудно совладать. Так мало того, еще и смерти насильственной. То есть папу убили… Это совсем худо, с этим ее сознание почти не справляется. Летит куда-то, выключаясь и не веря в реальность…

«Ко всему этому только еще русского не хватало. С его нахальным мальчишеским обаянием, с ласковой и опасной глубиной, которая притаилась в серо-зеленых глазах, как невидимая пропасть; с этими рыжеватыми пушистыми усами… Нет уж, пусть выздоравливает – и до свидания! Слава богу, ничего серьезного с ним не приключилось – легкое сотрясение мозга получил, конечно, но и все. Еще кожу на скуле и на руках ободрал, но это совсем не считается, это ему поехать к себе в Москву не помешает. Проснется – я ему так и скажу: уезжай. Уезжай, Максим, твое присутствие здесь без надобности и в тягость».

Максим пошевелился, веки его дрогнули, и Соня приготовила на своем лице улыбку – родственную и прохладную. Поморгав, глаза его приоткрылись, и затуманенный взгляд стал приобретать осмысленное выражение. Он узнал Соню, и, как проснувшийся ребенок, протянул руки и притянул ее к себе.

Он поцеловал ее осторожно и недолго, но рук не разнял, и Соня так и осталась, упершись лбом в его бледный лоб, носом в щеку, вдыхая больничный запах, исходивший от Максима и от его постели, который почему-то вызывал в ней растроганную нежность. Заготовленные слова куда-то пропали.

– Как же так получилось, Сонечка? – прошептал он горячо ей в лицо. – Как же так все не сошлось?..

Она поняла, о чем он. Ей не надо было объяснять. Она не ответила, лишь легко прикоснулась губами к его небритой коже.

Максим погладил ее по голове. В его жесте не было ничего чувственного, в нем была горечь, нежность, ранимость, невесомость… Наверное, прав был Вадим, когда сказал, что Соня – ребенок, который не хочет вырастать. В ее отчаянных усилиях сохранить свой покой был надрыв, самоубийственная готовность сорваться, разрушить столь тщательно возведенные вокруг собственных чувств стены крепости. Но он – он не мог себе позволить спровоцировать ее на срыв, он не мог себе позволить взять на себя такую ответственность…

Что он мог бы ей дать? Что он мог бы ей пообещать? Жизнь, к которой она привыкла с Пьером, однажды аукнется и затребует свое – такие вещи Максим хорошо знал, это он проходил. Готовность на жертвы – дело пустое и безнадежное. Никто не может жертвовать собой всю жизнь, рано или поздно соскочит со взятых на себя непосильных обязательств и затребует тот уровень жизни и тот стиль отношений, к которому привык. И тогда – что? Не в его силах дать Соне покой, надежность, – не последнее дело! – обеспеченность и оплаченность ее прихотей, которые дает ей Пьер… Единственное, чего Пьер не в силах ей дать, – это любовь. И она ее ищет, втайне от самой себя… Ищет и не находит. Парадокс же в том, что, когда найдет и когда насытится, начнет снова требовать покоя.